заметки любителя иероглифов

Читая писателя Кэнко-хоси (Х1V) век, точнее, перечитывая его вновь и вновь, а если еще точнее, то просто почитывая от скуки, кажется каждый раз, будто и сам ты переживал когда-то нечто подобное (я имею в виду ощущение).
И еще, будто кропал он эти свои «Записки от скуки» не в удаленном значительно веке, а высказался недавно, только вот-вот: еще сохранился и слышится шорох бамбука, и щебет птиц, и лунный свет будто бы точно такой же, и контур ночных облаков (я имею в виду впечатление).
И думается, что это не только из-за того, что время таинственно, но еще потому, что настоящая литература без каких бы то ни было световых завихрений (или, скажем так, «якобы световых завихрений»), или «вибраций» и каких бы то ни было рокировок нейтринных частиц, необычайно сближает субстанции времени и пространства. Плюс, конечно, интимный и доверительный тон.
Но мы не будем перечислять здесь лунные месяцы и любоваться луной, или ирисами, или желтыми или белыми хризантемами, или пионами, или вьюнком, подставляющим солнцу свое утреннее лицо, или цветками тыквы, что любуются на закат, или сакурой Prunus mutabilis, или сакурой Prunus sachaliensis, или пятнистыми карпами «койями», кои двигаясь, плавно, с любовью, рисуют, выводят знаки хираганы, потому что человеку с чувствительным сердцем просто нельзя лишний раз ни обдумывать, ни вспоминать; ни цветущий миндаль (его звезды-цветы, что распускаются раньше, чем листья, на еще довольно холодной, в трещинах черепашьих коре, и похожих на пульсации тех далеких миров, что проявляются ночью на полусфере, и видение их всегда завораживает и волнует), ни безумный полет цикад (огромные, величиной с ладонь, густым, даже вязким июльским вечером, они, распростав кристальные крылья… (впрочем, мы замечаем лишь промельк, брызги стекла)… и цикада, издав рокочущий звук, в последней попытке затормозить, будто влепилась в высохший ствол и… слегка подождав, яростно заголосила)… ни, тем более, те стихи некой женщины, что когда-то шла рядом с тобой по одному из центральных районов Восточной Столицы, району Роппонги, мекке для иностранцев, где для них и посольства, и магазины с продуктами и товарами со всего мира, и национальные рестораны… Что же там было в ее стихах?

Цикада
Почему ты грустишь во мне?
Держишься за тонкий
высохший ствол
Ты беспризорница

Цикада
Мой любимый летний ребенок

Твои прозрачные крылья
Мишень моего идеала
Черные узкие прожилки
Моя мечта
Они в моих руках
Твой терпеливый живот
Учит меня печали
Продолжению жизни
Твой черный зрачок
Смотрит неподвижную иллюзию

Твой голос
Мое горе
Моя радость

Летний мертвец
Цикада
Моя игрушка
Из песка и света.
(стихи Макико Окуда).

Помню в мельчайших подробностях и ту улицу, и тот вечер. Тихую улочку, что ведет к бурлящей, гудящей, светящейся на все лады магистрали…
Поэтому выберем из Кэнко-хоси лучше историю будто бы нарочитую, иллюстративную, будто придуманную когда-то, историю-притчу, если позволено нам ее будет так называть:

«Жил на Кюсю некий чиновник. Главным лекарством от всех недугов он считал редьку и поэтому каждое утро съедал по две печеные редьки и тем обеспечил себе долголетие.
Однажды, выбрав момент, когда в доме чиновника не было ни души, на усадьбу напали супостаты и окружили ее со всех сторон. Но тут из дома вышли два воина и, беззаветно сражаясь, прогнали всех прочь.
Хозяин, очень этому удивившись, спросил:
- О, люди! Обычно вас не было здесь видно, но вы изволили так сражаться за меня! Кто вы такие?
- Мы редьки, в которые вы так верили многие годы и вкушали каждое утро, - ответили они и исчезли.
Творились ведь и такие благодеяния, когда человек глубоко веровал».

Вот такая история из Кэнко-хоси. Конечно, может быть, это и дерзко что-либо еще добавлять от себя, но мы все же добавим, ибо на Островах Восходящего Солнца нам приходилось слышать о человеке, который во время последней войны отстреливался от неприятелей, американцев (дело было где-то в районе архипелага Рюкю), да с такой яростью и так страшно самозабвенно (вспоминаются песни цикад), что пулемет его раскалился, и в конце концов подавился, заглох, но нападавшие так и не решились тогда высадить на тропический остров десант. В общем, и правильно сделали, потому что впоследствии, когда нашего камикадзе вконец окружили, он сам себя подорвал. Что еще интересно: оказалось, что у него никак не могло быть столько патронов, чтобы удерживать превосходящие силы противника считай целый день. Рассказывают, однако, что он беззаветно верил в горох. Что еще интересно: один и тот же иероглиф служит и для обозначения патронной гильзы, и для горохового стручка.
Кроме того, где-то в пятидесятые годы, другой человек, по фамилии Кобаяши, тоже верил в силу фруктов, ягод и овощей. В частности, он очень любил арбузы. Считал их хорошим слабительным и мочегонным, всячески рекламировал и отсюда в торговле имел немалый успех. Однако узнали про то и бушевавшие в те поры гангстеры-«якудзы», и захотели часть прибыли у него отобрать. Послали к нему рэкетира, мелкого, дробного и ледащего, в мелких кудряшках на голове. Выслушал Кобаяши, поклонился и… что ему оставалось? – сказал свое «хай»
(то есть «да»). Вышел на улицу рэкетир, довольный, цветет, что махровая слива, а сверху ему на голову бац!.. Оказалось, что маленький, но достаточно крепкий арбуз. Рэкетира не стало.
Пришел рэкетир средний – на него упал средний арбуз. Пришел рэкетир главный (их там и было всего-то три человека), мощный и толстый, бывший борец «сумо» - на него соответственно с неба со свистом и воем, как бомба, упал и убил наповал гигантский арбуз.

Нечто подобное при желании можем найти и в индийской философии. Безусловный авторитет в этой области, автор обстоятельных и очень объемных специальных трудов, доктор Р.Радхакришнан, в одном из небольших примечаний, например, отмечает, что «мантрайога основана на исцелении путем веры. В то время как христианские мыслители, применяющие этот метод, приписывают его действие христианской вере и духовенству, имеются данные о том, что исцеление благодаря вере не ограничивается какой-то одной формой религии… Исцеление посредством веры не противоречит закономерности природы, управляемой рукой Бога или проницательностью некой вторичной сверхъестественной сущности».
Словом, у каждого своя вера. Даже кажущееся ее отсутствие не отрицает ее наличия. Автор же данных строк во всем уповает на иероглифы.



НЕВЕРНОЙ ПОХОДКОЙ


Затихает город. Мы тоже, кажется, все переделали. Занимались совместным просмотром любимых моей женой шедевров кино. Потом занимались друг с другом, добились, чего хотели добиться (впрочем, как и всегда), и теперь она, успокоенная, кажется спит… Не хочу ей мешать, шевелиться, лежу на татами, на офутоне, в тропической тишине, чувствую над собой сквозь тонкую крышу ясные звезды, за раздвижным открытым окном чернеет стена соседнего дома и в легких сполохах (от реклам? от авто?), острые тени соседских бамбуков, слушаю как остывает огромный Токио.
Вдруг прокричит «скорая помощь» – тревожно, далеко и не страшно. Боится лишь тот, кто не знает закона изменчивости, потому что все равно сегодня кто-то должен родиться и кто-нибудь должен в эту ночь умереть. И, наверное, неспроста я выписал для себя из Кэнко-хоси, когда-то давно, когда еще не было ни чуткой чувственной девочки-женщины по имени Макико, будто бы притаившейся рядом с тобой, ни этой влажности и жары, ни визуально-ментальных и вездесущих пространственных, фантастических знаков, напоминающих иногда насекомых: «Скопляясь подобно муравьям, люди спешат на восток и на запад, бегут на север и юг. Есть среди них и высокородные и подлые, есть и старые и молодые, есть места, куда они уходят, и дома, в которые возвращаются. По вечерам они засыпают, по утрам встают. Чем они занимаются? Чего они ждут, ублажая свою плоть? Ведь наверняка приходят лишь старость и смерть…»
Откричала по этому поводу и «скорая помощь», и сомкнулись глаза, и, кажется, больше нет ничего… Однако, сначала легкое шарканье, а потом и погромче, и даже будто уже стучат каблуки… Да, это точно шаги. Кто-то идет, что называется «неверной походкой», и сворачивает в наш переулок, и проходит мимо, и при этом он еще и свистит: весело, громко, легко и нахально… какой-то бравурный мотив, будто груженый, хлебнувший пилот, набрал высоту и теперь летит со всеми своими бомбами-литрами не иначе как на Перл-Харбор… В первом часу… да нет, уже во втором… Кто-то вот так каждый раз возвращался домой. Сначала, к примеру, звуки далекой сирены и фоном к ней гуд остывающей затихающей магистрали, и вибрации от подземки, от последних проносящихся под землей поездов, и затем будто бы, наконец, наступившая тишина, и потом этот тип со своим дефиле и со своей бесшабашной свободой. И еще было слышно, как он подходит к своему дому, как открывалась (настежь, рывком) и закрывалась (металлически хлопала) дверь… И только однажды (за период, может быть, около полугода, не меньше) оттуда раздались истошные, будто кошкины вопли, похоже кричала жена, которая понимала стабильность, кажется, вовсе не так, но по-своему, по другому. Ответом был приглушенный, но грозный рык, что-то посыпалось, звякнуло, хлопнуло, да потом еще и еще, и… На другой день (или все-таки ночь) снова шаги и беззаботный посвист свободного тигра.
«Тора», как известно, означает не только «тигр», но и «пьянчужка». Ну а «Тора! Тора! Тора!» - это как, может быть, помним, сигнал, по которому некие груженые люди отправились в свое время, ибо так было надо (да-да, на «экскурсию»), на далекий, затерянный в мировом океане Перл-Харбор…